Завещание, 22 июля 1910 г.

304. Завещание.

1910 г. Июля 22. Лес близ деревни Грумонт.

Тысяча девятьсот десятого года, июля (22) дватцать 1 второго дня, я нижеподписавшийся, находясь в здравом уме и твердой памяти, на случай моей смерти, делаю следующее распоряжение: все мои литературные произведения, когда-либо написанные по сие время и какие будут написаны мною до моей смерти, как уже изданные, так и неизданные, как художественные, так и всякие другие, оконченные и неоконченные, драматические и во всякой иной форме, переводы, переделки, дневники, частные письма, черновые наброски, отдельные мысли и заметки, словом всё без исключения мною написанное по день моей смерти, где бы таковое ни находилось и у кого бы ни хранилось, как в рукописях, так равно и напечатанное и притом как право литературной собственности на все без исключения мои произведения, так и самые рукописи и все оставшиеся после меня бумаги завещаю в полную собственность дочери моей Александре Львовне Толстой. В случае же, если дочь моя Александра Львовна Толстая умрет раньше меня, всё вышеозначенное завещаю в полную собственность дочери моей Татьяне Львовне Сухотиной.

Лев Николаевич Толстой.

Сим свидетельствую, что настоящее завещание действительно составлено, собственноручно написано и подписано графом Львом Николаевичем Толстым, находящимся в здравом уме и твердой памяти.

Свободный художник Александр Борисович Гольденвейзер. В том же свидетельствую, мещанин Алексей Петрович Сергеенко. В том же свидетельствую, сын подполковника Анатолий Дионисиевич Радынский.

16 ноября 1910 г. Тульский окружной суд в публичном судебном заседании утвердил к исполнению это завещание Толстого.

Завещание Льва Толстого

Дневник Льва Толстого.
27 марта 1895 г.
(Собр. сочинений в 22 томах, т. 22)
.
Вчера думал о завещании Лескова* и подумал, что мне нужно написать такое же. Я все откладываю, как будто еще далеко, а оно во всяком случае близко. Это хорошо и нужно не только потому, что избавляет близких от сомнений и колебаний, как поступить с трупом, но и потому, что голос из-за гроба бывает особенно слышен. И хорошо сказать, если есть что, близким и всем в эти первые минуты.

Мое завещание приблизительно было бы такое. Пока я не написал другого, оно вполне такое.

1) Похоронить меня там, где я умру, на самом дешевом кладбище, если это в городе, и в самом дешевом гробу – как хоронят нищих. Цветов, венков не класть, речей не говорить. Если можно, то без священника и отпеванья. Но если это неприятно тем, кто будет хоронить, то пускай похоронят и как обыкновенно с отпеванием, но как можно подешевле и попроще.

2) В газетах о смерти не печатать и некрологов не писать.

3) Бумаги мои все дать пересмотреть и разобрать моей жене, Черткову В. Г., Страхову, (что замарано, то замарал сам. Дочерям не надо этим заниматься), тем из этих лиц, которые будут живы. Сыновей своих я исключаю из этого поручения не потому, что я не любил их (я, слава богу, в последнее время все больше и больше любил их), и знаю, что они любят меня, но они не вполне знают мои мысли, не следили за их ходом и могут иметь свои особенные взгляды на вещи, вследствие которых они могут сохранить то, что не нужно сохранять, и отбросить то, что нужно сохранить. Дневники мои прежней холостой жизни, выбрав из них то, что стоит того, я прошу уничтожить, точно так же и в дневниках моей женатой жизни прошу уничтожить все то, обнародование чего могло бы быть неприятно кому-нибудь. Чертков обещал мне еще при жизни моей сделать это. И при его незаслуженной мною большой любви ко мне и большой нравственной чуткости, я уверен, что он сделает это прекрасно. Дневники моей холостой жизни я прошу уничтожить не потому, что я хотел бы скрыть от людей свою дурную жизнь: жизнь моя была обычная дрянная, с мирской точки зрения, жизнь беспринципных молодых людей, – но потому, что эти дневники, в которых я записывал только то, что мучало меня сознанием греха, производят ложно одностороннее впечатление и представляют…

А впрочем, пускай остаются мои дневники, как они есть. Из них видно, по крайней мере, то, что несмотря на всю пошлость и дрянность моей молодости, я все-таки не был оставлен богом и хоть под старость стал хоть немного понимать и любить его.

Из остальных бумаг моих прошу тех, которые займутся разбором их, печатать не все, а то только, что может быть полезно людям.

Все это пишу я не потому, чтобы приписывал большую или какую-либо важность моим бумагам, но потому, что вперед знаю, что в первое время после моей смерти будут печатать мои сочинения и рассуждать о них и приписывать им важность. Если уже это так сделалось, то пускай мои писанья не будут служить во вред людям.

4) Право на издание моих сочинений прежних: десяти томов и азбуки прошу моих наследников передать обществу, то есть отказаться от авторского права. Но только прошу об этом и никак не завещаю. Сделаете это – хорошо. Хорошо будет это и для вас, не сделаете – это ваше дело. Значит, вы не могли этого сделать. То, что сочинения мои продавались эти последние десять лет, было самым тяжелым для меня делом в жизни.

5) Еще и главное прошу всех и близких и дальних не хвалить меня (я знаю, что это будут делать, потому что делали и при жизни самым нехорошим образом), а если уж хотят заниматься моими писаниями, то вникнуть в те места из них, в которых, я знаю, говорила через меня божья сила, и воспользоваться ими для своей жизни. У меня были времена, когда я чувствовал, что становился проводником воли божьей. Часто я был так нечист, так исполнен страстями личными, что свет этой истины затемнялся моей темнотой, но все-таки иногда эта истина проходила через меня, и это были счастливейшие минуты моей жизни. Дай бог, чтобы прохождение их через меня не осквернило этих истин, чтобы люди, несмотря на тот мелкий нечистый характер, который они получили от меня, могли бы питаться ими.

В этом только значение моих писаний. И потому меня можно только бранить за них, а никак не хвалить. Вот и все.
.
* Н. С. Лесков умер в ночь на 21 февраля 1895 года. В своей записке «Моя посмертная просьба» он просил похоронить его «по самому низшему, последнему разряду».

Завещание оформлено

Трудно понять, почему так сложно и так безжалостно по отношению к Толстому было организовано подписание им завещания.

В. Г. Чертков был человек английской выучки, привыкший к точности английского судопроизводства. Русские законы он знал плохо. Остальные чертковцы, окружающие Толстого, были старательные, но бестолковые люди. После того как Лев Николаевич подписал в Крекшине свое завещание, сразу же были проведены три совещания с адвокатом Муравьевым. Оказалось, что все сделано не так, как надо. Решили подписывать завещание заново. Для этого опять отправились к Толстому.

Лев Николаевич был тревожен, но бодр. Тяготясь домом, он каждый день ездил по пятнадцать, по двадцать километров.

Дороги выбирал крутые, не боясь подъемов, на которых надо было держаться за холку лошади, чтобы не упасть. Он наслаждался верховой ездой и в то же время стыдился ее. Он видел, что у мужиков нет лошади для пахоты, а он, старый барин, держит коня для потехи. Однажды Толстой велел расковать Делира и отправить его в табун. Потом его уговорили ездить. Это была его единственная радость, единственное наслаждение, единственное время, когда он мог один думать для себя.

Старость настигла Льва Николаевича. Только на коне он себя чувствовал так, будто ему не восемьдесят два года, а сорок лет.

В конце октября 1909 года Ф. А. Страхов приехал к Льву Николаевичу и рассказал о всех затруднениях. Он показал текст нового завещания, которое уже было составлено адвокатом.

Так как Чертков отказывался стать юридическим наследником, то наследником была объявлена Александра Львовна, которой и поручалось распоряжаться литературной собственностью после смерти Толстого.

Вернувшись из поездки в Ясную Поляну, Ф. А. Страхов рассказал Черткову, что Толстой неожиданно выразил желание оставить в общее пользование не только сочинения, написанные им после 1881 года, как предполагалось раньше, но вообще все им написанное. Это было для Черткова ново и неожиданно.

Прежде сам Лев Николаевич иногда шутя говорил, что его старые вещи – это только разговоры балаганного деда перед балаганом, они и служат для того, чтобы заманить людей в место, где будет показано совсем другое. Лев Николаевич в разговорах, так сказать, официального характера считал, что главное им сделанное – это статьи и религиозные поучения.

1881 год – это был водораздел, как бы превращение Толстого. То, что до 1881 года, принадлежало его старой дворянской семье, после – всему человечеству, которое должно было религиозно перестраиваться.

Конечно, это было неправдой. Жизнь и творчество Толстого непрерывны.

Над тем, о чем он говорил в старости, он начал задумываться еще в эпоху написания «Утра помещика». Между «Казаками» и «Войной и миром» нет разрыва.

Левин в «Анне Карениной» мучается теми же сомнениями, о которых Толстой рассказывает в своей «Исповеди».

Кроме того, и после 1881 года Лев Николаевич продолжал писать художественные произведения, произведения великие. Правда, он старался заканчивать их нравоучением. Так, нравоучением кончаются «Крейцерова соната», «Воскресенье»; один «Хаджи Мурат» начат и кончен поэтически.

Объявление новой воли – это результат нового сознания Толстого, что он весь один, весь целый, это признание Львом Николаевичем своего художественного творчества.

Связано это и с тем, что Толстой теперь снова захотел писать художественные вещи, а с этим ожило и прошлое отношение к своему творчеству.

Толстой с зимы 1909 года думал о новой художественной форме. Незадолго до смерти он записывает о надеждах создать новую вещь. «О, как хорошо могло бы быть! И как это влечет меня к себе. Какая могла бы быть великая вещь. И вот именно задумываю без всякой мысли о последствиях, какие и должны быть в каждом настоящем деле, а также и в настоящем художественном. О, как могло бы быть хорошо».

Это мечта о «настоящем художественном деле» и без прямой мысли о выводах, о «последствиях», это восторг перед новым освобождением.

Он составлял черновики, задумывал новые вещи и писал с необыкновенной ясностью, зрелостью, даже молодостью.

Торопя новую волю Толстого, Чертков на 1 ноября попросил А. Б. Гольденвейзера с Ф. А. Страховым заехать к Льву Николаевичу.

Лев Николаевич закрыл двери в соседних комнатах, прочел текст завещания очень внимательно, удивился мертвому юридическому языку документа. Текст его он переписал сам, без помарок, что ему вполне удалось. В качестве свидетелей подписались Гольденвейзер и потом – Страхов, который приехал через несколько минут. Все время боялись, что может войти Софья Андреевна. Но наконец завещание подписано и спрятано Гольденвейзером в портфель.

На этом дело не кончилось. Лев Николаевич пожелал упомянуть в завещании, что в случае смерти Александры Львовны он назначает наследницей свою дочь Татьяну Львовну Сухотину. Для этого необходимо было написать новое завещание. Это было произведено 17 июля 1910 года.

Но и в этом завещании оказалась ошибка: последние строки – о свидетелях составления завещания – были написаны не рукой Толстого. Таким образом, юридически получилось, как будто завещание не целиком написано в присутствии завещателя.

Возникло еще одно завещание.

Рассказ о подписании последнего завещания сохранился, и он настолько драматичен, что я его приведу, хотя сокращенно.

Это было 22 июля 1910 года. В Телятинскую усадьбу верхом приехал пианист А. Б. Гольденвейзер. Он сообщил, что Лев Николаевич выехал на прогулку и теперь находится в старом лесу, в Заказе, близ деревушки Грумант, ждет свидетелей для того, чтобы подписать новый текст завещания. Лев Николаевич просил привезти Анатолия Радынского, которого шутливо назвал «сыном полковника», и Алешу Сергеенко. Сергеенко он знал с детства.

Были оседланы лошади. Трое людей поскакали к Льву Николаевичу.

Ехали кратчайшей дорогой, сквозь березовый лес, вдоль ручья. Стали искать Льва Николаевича – увидели не сразу. Проехали дальше. Увидели Льва Николаевича верхом на Делире, в белой шляпе, белой рубахе; белая борода его развевалась на легком летнем ветру. Всадник стоял на пригорке и виден был на фоне летнего темно-голубого неба.

Поздоровались. Поехали гуськом. Лев Николаевич поехал легкой рысью через скошенное ржаное поле, мимо копен, к старому казенному лесу – засеке.

Подъехав сюда, он на минуту задержал лошадь: колебался, куда ехать, но места были знакомые. Он направил Делира прямо в лес по узкой дороге; потом, оставив дорогу, избрал неожиданное направление прямо вглубь. Верный, близорукий и смирный Делир, привыкший в течение многих лет возить хозяина по лесам, подчиняясь малейшему движению руки всадника, проносил его под ветками деревьев, не изменяя своей рыси, как будто шел по хорошо знакомой дороге. Но лошади спутников отставали. Свидетели нагибали головы под сучьями или отстраняли ветки в сторону.

В глубине леса Лев Николаевич остановился у большого пня и слез. Слезли и свидетели. Лев Николаевич сел на пень, вынул английское самопишущее перо, которое называли тогда «резервуарным пером», и попросил дать ему бумагу. Сергеенко приготовил бумагу и картон, на чем писать. Александр Борисович держал перед собой черновики завещания.

Перекинув ногу на ногу, сидя на пне, положив картон с бумагой на колено, Лев Николаевич стал писать:

«1910 года, июля дватцать второго дня…»

Он сейчас же заметил описку, которую сделал, написав слово «двадцать» через букву «т», захотел переправить и взять чистый лист, но потом улыбнулся и сказал:

– Ну, пускай думают, что я был неграмотный…

– Я поставлю рядом цифру, чтобы не было сомнения.

Ему было трудно, сидя на пне, следить за черновиком, и текст начал читать Александр Борисович.

Лев Николаевич писал старательно, делая двойные переносы – в конце и в начале строк, как делалось в старину. Сперва он писал сжато, потом увидел, что остается много места, и стал писать разгонисто. Кроме того, Лев Николаевич написал бумагу, в которой были выражены дополнительные распоряжения.

Потом Лев Николаевич встал с пня и подошел к лошади.

– Как тяжелы все эти юридические придирки, – сказал он.

Потом с необычайной для восьмидесятидвухлетнего старика легкостью вскочил на лошадь.

– Ну, прощай, – сказал он, протягивая руку Сергеенко.

Об этом событии Лев Николаевич в тот день кратко заметил в своем дневнике: «Писал в лесу».

В. Булгаков рассказывает о вечере того же дня – 22 июля.

К Толстому случайно заехала гостья – финка, был Чертков.

«Потом все сошли пить чай на террасу, в том числе и Софья Андреевна.

Последняя была в самом ужасном настроении, нервном и беспокойном. По отношению к гостю, да и ко всем присутствующим держала себя грубо и вызывающе. Понятно, как это на всех действовало. Все сидели натянутые, подавленные. Чертков – точно аршин проглотил: выпрямился, лицо окаменело. На столе уютно кипел самовар, ярко-красным пятном выделялось на белой скатерти блюдо с малиной, но сидевшие за столом едва притрагивались к своим чашкам чая, точно повинность отбывали».

331. ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА К ЗАВЕЩАНИЮ 1

Так как Л. Н. Толстой написал завещание, по которому оставляет после своей смерти все свои писания «в собственность» своей дочери Александре Львовне Толстой, а в случае ее смерти раньше его смерти Татьяне Львовне Сухотиной, то необходимо объяснить, во-первых, почему, сам не признавая собственности, он составил подобное завещание, а во-вторых, как он желает, чтобы было поступлено с его писаниями после его смерти.

К «формальному» завещанию, имеющему юридическую силу, Лев Николаевич прибег не ради утверждения за кем бы то ни было собственности на его писания, а, наоборот, для того, чтобы предупредить возможность обращения их после его смерти в чью-либо частную собственность.

Для того чтобы предохранить тех, кому он поручил распорядиться его писаниями, согласно его указаниям, от возможности отнятия у них этих писаний на основании законов о наследстве, Льву Николаевичу представлялся только один путь: написать обставленное всеми требуемыми законом формальностями завещание на имя таких лиц, в которых он уверен, что они в точности исполнят его указания о том, как поступить с его писаниями. Единственная, следовательно, цель написанного им «формального» завещания заключается в том, чтобы воспрепятствовать предъявлению со стороны кого-либо из его семейных их юридических

прав на эти писания в том случае, если эти семейные, пренебрегая волей Льва Николаевича относительно его писаний, пожелали бы обратить их в свою личную собственность.

Воля же Льва Николаевича относительно своих писаний такова:

Он желает, чтобы:

1) Все его сочинения, литературные произведения и писания всякого рода, как уже где-либо напечатанные, так и еще не изданные, не составляли после его смерти ничьей частной собственности, а могли бы быть издаваемы и перепечатываемы всеми, кто этого захочет.

2) Чтобы все рукописи и бумаги (в том числе: дневники, черновики, письма и проч. и проч.), которые останутся после него, были переданы В. Г. Черткову с тем, чтобы последний, после смерти Льва Николаевича, занялся пересмотром их и изданием того, что он в них найдет желательным для опубликования, причем в материальном отношении Лев Николаевич просит В. Г. Черткова вести дело на тех же основаниях, на каких он издавал писания Льва Николаевича при жизни последнего.

3) Чтобы В. Г. Чертков выбрал такое лицо или лица, которым передал бы это уполномочие на случай его, Черткова, смерти с тем, чтобы и это лицо или эти лица поступили так же на случай своей смерти, и так далее до минования в этом надобности.

4) Чтобы те лица, кому Лев Николаевич завещал «формальную» собственность на все его писания, завещали эту собственность дальнейшим лицам, избранным по соглашению с В. Г. Чертковым или теми, кому перейдет вышеупомянутое уполномочие Черткова, и так далее до минования в этом надобности.

Совершенно согласен с содержанием этого заявления, составленного по моей просьбе и в точности выражающее мое желание.

Тайна завещания Льва Толстого

31 января 2012 1:00 6

О творчестве и духовных исканиях классика русской литературы написаны сотни томов и несметное количество диссертаций. Тем более удивительно, что журналисту Ивану Толстому удалось раскопать настоящую сенсацию касательно духовного завещания Льва Николаевича.

Цикл из четырех программ, стартовавший вчера, основан на секретных письмах младшей дочери Толстого Александры, найденных в английских архивах. Мы узнаем, что незадолго до кончины Лев Толстой составил завещание, лишавшее родных писателя прав на его произведения. Он хотел, чтобы кто угодно мог публиковать их, чтобы его наследие буквально принадлежало народу.

Однако юристы сочли, что это технически невозможно, и Толстой переписал документ, назначив «ответственных»: дочь Александру и своего секретаря Владимира Черткова . После смерти Толстого эти двое немедленно стали ссориться, не в силах найти компромисс относительно деталей публикации трудов писателя.

Но этот конфликт меркнет в сравнении с проблемами, которые обрушились на наследников со стороны советской власти. Многие программные статьи Толстого, запрещенные еще царской цензурой, большевики также сочли опасными и недостойными включения в полное собрание сочинений. Дочь писателя была вынуждена бежать за границу.

Ведущий цикла Иван Толстой (внук писателя Алексея Толстого) обладает невероятным талантом рассказчика, благодаря чему его программы, начисто лишенные казенного академизма, воспринимаются как захватывающий исторический детектив. Он открывает нам другого Толстого, которого мы еще не знали.

«Исторические путешествия Ивана Толстого». Канал «Культура». Понедельник — четверг, вечер.

Два завещания Льва Толстого

Два завещания Льва Толстого

Бывают в жизни сюжеты, которые, представляясь на первый взгляд ничего не значащими, тем не менее крепко застревают в памяти и заставляют возвращаться к ним вновь и вновь. Так случилось с публикацией в первом номере журнала «Ясная Поляна» самой ранней редакции повести «Хаджи-Мурат» Л.Н.Толстого под названием «Репей».

Публикация «Репья» вместе со знаменитым обращением Льва Толстого «к людям-братьям» «Благо любви» – не открытие, эти тексты есть в академическом 90-томнике Толстого. Но почему-то именно эти тексты прочно засели в памяти, да так, что я долго не мог понять: в чем, собственно, дело?

Скажем банальность: смерть любого великого человека есть великая тайна. Мы, простые смертные, этими тайнами великих смертей (Данте, Байрона, Пушкина, Толстого) любим интересоваться, забавляться, развлекаться, но едва ли кто-то возьмет на себя смелость их действительно пережить. Это не в человеческих силах. Вот и публикация в «Ясной Поляне» навела меня на щепетильные мысли. Что считать духовным завещанием Толстого? В своеобразном постскриптуме к «Обращению к людям-братьям» (21 августа 1908 года) сам Толстой писал: «Я думал, что умираю, в тот день, когда писал это. Я не умер, но вера моя в то, что я высказал здесь, остается та же, и я знаю, что не изменится до моей смерти, которая, во всяком случае, должна наступить очень скоро».

Кажется, всё ясно. Вот оно, завещание! – подписанное, с очень важным, в почти юридической форме сделанным уточнением, смысл которого предельно прост: воля моя не изменится до смерти, все дополнительные варианты считать ложными. Я не силен в юриспруденции, но, вероятно, на языке закона всех цивилизованных стран есть такие формулировки, которые делают завещание единственным и уже неизменным даже волей самого завещателя (например, он опасается в будущем ослабления разума или давления со стороны каких-то заинтересованных лиц).

Итак, завещание Толстого: «Об одном прошу вас, милые братья: усомнитесь в том, что та жизнь, которая сложилась среди нас, есть та, какая должна быть (жизнь эта есть извращение жизни), и поверьте, что любовь, только любовь выше всего: любовь есть назначение, сущность, благо нашей жизни, что то стремление к благу, которое живет в каждом сердце, та обида за то, что нет того, что должно быть: благо, – что это законное чувство должно быть удовлетворено и удовлетворяется легко, только бы люди не считали, как теперь, жизнью то, что есть извращение ее…»

Всё в этих словах вроде бы истинно и прекрасно, и – что можно возразить против такой страстной проповеди блага и любви! Однако при ближайшем рассмотрении это завещание оказывается не чем иным, как страстной проповедью отвращения к жизни. По крайней мере, к той жизни, которая гениально показывалась Толстым в «Севастопольских рассказах», раннем и позднем «кавказском» циклах, «Войне и мире», «Анне Карениной». И вот сам же Толстой пишет, что «жизнь эта есть извращение жизни»! Какая жизнь? Русских солдат и генералов, Пети и Николая Ростовых, старого и молодого Болконских, Пьера и Наташи, Стивы и Долли, Анны и Вронского, Кити и Левина, Хозяина и Работника, Алеши Горшка и Холстомера – всё это не жизнь, а ее извращение?

Скажете: зачем всё валить в одно? Да ведь это не я, а сам Толстой делает! Это он в «Обращении» завещает не какой-то конкретный опыт проживания жизни, а тотальное отрицание несомненно несовершенного устройства мира во имя абстрактного блага и любви. И за этим уже предчувствуется, быть может, самый страшный тоталитаризм ХХ века – постоянное выхолащивание всяческой жизненной органики, всяческих жизненных мелочей ради главного – несомненно правильного, но пустого и жуткого в своей безличности будущего. Стива Облонский со своими мамзелями и устрицами пошл и мелок? Зато Ленин и Муссолини ах как велики! Вронский со своей дворянской гордынею нехорош? А не желаете ли видеть его современным кришнаитом, бритоголовым, без национальности, без различимого пола даже? С Алешей Горшком поступили не по-божески? Да ведь Алеша в Царствие Небесное прямиком пошел и там за своих обидчиков слово замолвил! А за наших жертв ли, палачей ли, вылетевших трубами нацистских ли, цивилизованных ли крематориев – кто и где словечко замолвит?

Скажете: Толстой не этого хотел! Но сказать так – значит обелить Толстого на фоне этого мира и его собственных художественных творений, которые оттого и вечны, что стали невычленимой константой нашего мира вообще: «Он открыл – так никогда и не узнав об этом – метод изображения жизни, который точнее всего соответствует нашему представлению о ней. Он – единственный мне известный писатель, чьи часы не отстают и не обгоняют бесчисленные часы его читателей» (Набоков).

Если Толстой не этого хотел, значит, его завещание просто не по-хозяйски составлено, просто брошено на ветер, и капитал разлетелся в прах. Это можно простить самодовольному барину, но нельзя – национальному гению, с которого и особенный спрос!

Но зададим вопрос иначе: с тем ли завещанием имеем дело? За три года до написания «Обращения», которое, кстати, во многом повторяет многочисленные, широко распечатанные при жизни проповеднические статьи и письма Толстого, он закончил работать над «Хаджи-Муратом», который не без основания называют его художественным завещанием. Интересно, что эта повесть создавалась им в почти канонической «завещательной» атмосфере. Он сделал десять редакций и не мог успокоиться, пока не поставил окончательной точки. Он писал ее почти втайне, посвящая в это самых близких людей. Он строго наказал напечатать ее после своей смерти, что и было выполнено В.Г.Чертковым в 1912 году – с цензурными изъятиями в России и в полном варианте в Берлине. Он, стало быть, вполне отвечал за этот текст, если не уничтожил его, как Гоголь, несомненно, зная, что это его главное предсмертное произведение.

Любопытно сравнить ранний вариант повести («Репей») с окончательным. «Репей» лишь на первый взгляд является кратким наброском «Хаджи-Мурата». Конечно, сравнивать их по художественной шкале нелепо. Интересно, однако, что стилистически «Репей» поразительно напоминает пушкинскую прозу: легкая, чеканная строка – максимум информации при минимуме затраченных художественных средств: «В одной из Кавказских крепостей жил в 1852 году воинский начальник Иван Матвеевич Канатчиков, с женой Марьей Дмитриевной…»

Это как: «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова…» – и вместе с тем как: «Жил старик со своею старухой у самого синего моря…»

В окончательном варианте легкий и стремительный пушкинский почерк обрывается в самом начале густой и плотной толстовской вязью. Такое впечатление, что японское письмо сменяется арабским:

«Это было в конце 1851 года.

В холодный ноябрьский вечер Хаджи-Мурат въезжал в курившийся душистым кизячным дымом чеченский мирной аул Махкет…»

Велико искушение погадать о писательской ревности великого старика, который до самой смерти не мог избавиться от обаяния пушкинской прозы, «прописывая» ее с эдакой тщательностью, как если бы Репин взялся густыми масляными красками «прорисовать» графические наброски Пушкина. Но не это для нас главное. «Хаджи– Мурат» – всё равно шедевр, в который погружаешься, как в озеро, с некоторым запоздалым изумлением начиная понимать, что вот живешь и дышишь среди этих слов, как если бы отросли жабры, и с явной досадой уже возвращаешься в привычный мир, где всё то же, но так тускло и неинтересно, что тянет назад в озеро.

Главное для нас – это то, что и в первой, и в последней редакциях осталось почти неизмененным: самое-самое начало, вступление, рассказ о репейнике, который выстоял один среди вспаханного поля и который напомнил историю о Хаджи-Мурате. Это вступление – фирменный толстовский знак. Его философская лобовитость звучала бы пошло и тоскливо в прозе любого иного писателя, но в прозе Толстого это вершина гениальности и художественной виртуозности. Это точка, которая ставится в начале текста. Это «хорошо», сказанное еще до шести дней Творенья, не оставляющее никаких сомнений в том, что Творенье не будет напрасным и случайным, что всё, происходящее с Хаджи-Муратом ли, с нами ли, грешными, исполнено высочайшего вселенского смысла, если всё это вобрал в себя образ простого репья, раздавленного колесом телеги, но не сдавшегося и вставшего перед Богом…

«Да, этот еще жив, – подумал я, подойдя ближе и узнав куст татарина. – Ну, молодец, – подумал я. – Экая энергия…» «Молодец!» – подумал я. И какое-то чувство бодрости, энергии, силы охватило меня. «Так и надо, так и надо».

В последней редакции Толстой снимет это так и надо, словно испугавшись слишком восторженной проповеди неистребимости жизни, всякой жизни. Но – лукавый старец! – снимет и в сцене гибели Хаджи-Мурата слова: «И он вдруг понял всё. Что этого не надо было. Что всё было не то». То есть как это – не то? То есть как это – понял всё? Разве может быть жизнь не тем! Разве можно ее понять всю, чтобы ничего не осталось в остатке, который-то и есть самое главное! В окончательной редакции гибель Хаджи-Мурата приобретает тот единственный высочайший смысл, когда жизнь переходит в жизнь, но не путем отказа от старой жизни, как от змеиной кожи, а путем наиболее полного исчерпания ее. Принцип не змеи, но колодца. Для того чтобы наполнить его новым содержанием, необходимо как можно энергичней вычерпывать старое, при этом момент перехода старого в новое останется неизвестным.

«Всё это (жизнь Хаджи-Мурата. – П.Б.) казалось так ничтожно в сравнении с тем, что начиналось и уже началось для него. А между тем его сильное тело продолжало делать начатое… Несколько человек милиционеров с торжествующим визгом бросились к упавшему телу. Но то, что казалось им мертвым телом, вдруг зашевелилось…»

И здесь, возможно, находится ключ к пониманию подлинного завещания Льва Толстого. Но только ключ! Потому что главное все-таки остается неизвестным. Его побег из Ясной Поляны! Был это жест отчаяния, отвращения к жизни или последней недовычерпанной силы, энергии? И можем ли мы сказать об этом поступке, ставшем уже мифологическим, ясные и простые человеческие слова: «Молодец! Так и надо!»?!

Лев Николаевич Толстой. Биографическая справка

20 ноября (7 ноября по старому стилю) исполняется ровно сто лет со дня смерти русского писателя Льва Николаевича Толстого.

Великий русский писатель, драматург, публицист, граф Лев Николаевич Толстой родился 9 сентября (28 августа по старому стилю) 1828 года в имении Ясная Поляна Крапивенского уезда Тульской губернии (ныне Щекинского района Тульской области) в одном из самых знатных русских дворянских семейств. Он был четвертым ребенком в семье. Детство будущего писателя прошло в Ясной Поляне. Он рано осиротел, потеряв сначала мать, которая умерла, когда мальчику было два года, а затем и отца.

В 1837 году семья переехала из Ясной Поляны в Москву. Опекуншей осиротевших детей стала их тетка, сестра отца Александра Ильинична Остен-Сакен. В 1841 году, после ее смерти, юный Толстой с сестрой и тремя братьями переехал в Казань, где жила другая тетка — Пелагея Ильинична Юшкова, ставшая их опекуншей.

В Казани прошла юность Толстого. В 1844 году он поступил в Казанский университет на отделение восточных языков философского факультета, затем перевелся на юридический факультет, где проучился неполных два года: занятия не вызывали у него интереса и он предавался светским развлечениям. Весной 1847 года, разочарованный в университетском образовании, он подал прошение об увольнении из университета «по расстроенному здоровью и домашним обстоятельствам» и уехал в Ясную Поляну, полученную им в собственность по разделу отцовского наследства.

В Ясной Поляне Толстой занимался самообразованием; пытался переустроить быт крестьян, однако, разочарованный неудачным опытом хозяйствования, осенью 1847 года уехал сначала в Москву, где вел светскую жизнь, а весной 1849 года отправился в Петербург, чтобы держать экзамены в университете на степень кандидата права. Образ его жизни в этот период часто менялся: то он готовился и сдавал экзамены, то страстно отдавался музыке, то намеревался начать чиновную карьеру, определившись осенью1849 года на службу канцелярским служащим в Тульское дворянское депутатское собрание, то мечтал поступить юнкером в конногвардейский полк. Религиозные настроения Толстого в этот период, доходившие до аскетизма, чередовались с кутежами, картами, поездками к цыганам. В семье его считали «самым пустяшным малым», а сделанные тогда долги ему удалось отдать лишь много лет спустя. Однако именно в эти годы у него возникло серьезное желание писать и появились первые незавершенные художественные наброски.

Весной 1851 года, по совету старшего брата Николая, Лев Николаевич поступил на военную службу на Кавказе. Осенью 1851 года он стал юнкером 4-й батареи 20-й артиллерийской бригады, а затем, сдав экзамен на младший офицерский чин, стал офицером.

В 1851-1853 годах Толстой участвовал в военных действиях на Кавказе (сначала в качестве волонтера, затем — артиллеристского офицера), а в 1854 году отправился в Дунайскую армию. Вскоре после начала Крымской войны его, по личной просьбе, переводят в Севастополь.

С ноября 1854 года по август 1855 года участвовал в обороне Севастополя (в осажденном городе он сражался на знаменитом 4 м бастионе). Был награжден орденом Анны и медалями «За защиту Севастополя» и «В память войны 1853-1856 гг.». Не раз его представляли к награде боевым Георгиевским крестом, однако «Георгия» он так и не получил.

Впечатления писателя от Кавказской войны отразились в рассказах «Набег» (1853), «Рубка леса» (1855), «Разжалованный» (1856), в повести «Казаки» (1852 -1863), художественных очерках «Севастополь в декабре» (1855), «Севастополь в мае» (1855) и «Севастополь в августе 1855 года» (1856). Эти очерки, получившие название «Севастопольские рассказы», произвели огромное впечатление на русское общество. На Кавказе была завершена повесть «Детство», которая была опубликована под заглавием «История моего детства» в журнале «Современник» за 1852 год и принесла Толстому большой успех и славу одного из самых талантливых русских писателей. Спустя два года также в «Современнике» появилось продолжение — повесть «Отрочество», а в 1857 году была опубликована повесть «Юность».

В ноябре 1855 года Толстой приехал в Петербург и сразу вошел в кружок «Современника» (Николай Некрасов, Иван Тургенев, Алексей Островский, Иван Гончаров и др.).

Осенью 1856 года Лев Толстой, выйдя в отставку в чине поручика, уехал в Ясную Поляну, а в начале 1857 года уехал за границу. Он побывал во Франции, Италии, Швейцарии, Германии (швейцарские впечатления отражены в рассказе «Люцерн»), осенью вернулся в Москву, затем в Ясную Поляну, где занялся благоустройством школ.

В 1859 году он открыл в Ясной Поляне школу для крестьянских детей, а затем помог открыть более 20 школ в окрестных деревнях. Чтобы направить их деятельность по верному, с его точки зрения, пути, он издавал педагогический журнал «Ясная Поляна» (1862). Толстой написал одиннадцать статей о школе и педагогике («О народном образовании», «Воспитание и образование», «Об общественной деятельности на поприще народного образования» и др.).

С целью изучить постановку школьного дела в зарубежных странах, писатель в 1860 году вторично отправился за границу.

В мае 1861 года (год отмены крепостного права) он вернулся в Ясную Поляну, где, приняв должность мирового посредника, активно защищал интересы крестьян, решая их споры с помещиками о земле. Вскоре тульское дворянство, недовольное его действиями, потребовало отстранения его от должности и в 1862 году Сенат издал указ об увольнении Толстого. Началось тайное наблюдение за ним со стороны III отделения.

Ваш браузер не поддерживает данный формат видео.

Летом 1862 года, после полицейского обыска, Толстому пришлось закрыть яснополянскую школу и прекратить издание педагогического журнала. Причиной стали подозрения властей в том, что студенты, преподававшие в школе, занимались антиправительственной деятельностью.

В сентябре 1862 года Толстой женился на дочери московского врача Софье Андреевне Берс и сразу после венчания увез жену из Москвы в Ясную Поляну, где полностью отдался семейной жизни и хозяйственным заботам. За 17 лет совместной жизни у них родилось 13 детей.

С осени 1863 по 1869 год Лев Толстой работал над романом «Война и мир».

В начале 1870-х годов писателя вновь увлекла педагогика и он создает «Азбуку» и «Новую азбуку» и составляет «Книгу для чтения», куда включил много своих рассказов.

Весной 1873 году Толстой начал и через четыре года закончил работу над большим романом о современности, назвав его по имени главной героини — «Анна Каренина».

Духовный кризис, пережитый Толстым в конце 1870 — начале 1880 годов, завершился переломом в его мировоззрении. В «Исповеди» (1879-1882) писатель говорит о перевороте в своих взглядах, смысл которого он видел в разрыве с идеологией дворянского класса и переходе на сторону «простого трудового народа».

В начале 1880-х семья Толстых переехала в Москву, чтобы дать образование подраставшим детям. С этого времени зимы Толстой проводил в Москве.

В 1880-х годах появились повести Толстого «Смерть Ивана Ильича» и «Холстомер» («История лошади»), «Крейцерова соната», рассказ «Дьявол», повесть «Отец Сергий».

В 1882 году он участвует в переписи московского населения, близко знакомится с жизнью обитателей городских трущоб, которую описал в трактате «Так что же нам делать?» (1882-1886).

В опрощении, в уподоблении себя людям из народа Толстой увидел предназначение и долг дворян, интеллигентов — всех, кто входит в привилегированные сословия. В этот период писатель приходит к полному отрицанию своей предшествующей литературной деятельности, занимается физическим трудом, пашет, шьет сапоги, переходит на вегетарианскую пищу.

В 1880-х между Толстым и Софьей Андреевной возникает конфликт из за имущества и доходов от изданий сочинений писателя. 21 мая 1883 года он предоставил жене полную доверенность на ведение всех имущественных дел, спустя два года разделил все свое имущество между женой, сыновьями и дочерьми. Он хотел раздать нуждающимся все свое имущество, но его остановила угроза жены объявить его сумасшедшим и учредить над ним опеку. Софья Андреевна отстаивала интересы и благополучие семьи и детей. Толстой предоставил всем издателям право на свободное издание всех своих сочинений, вышедших после 1881 (этот год Толстой считал годом собственного нравственного перелома). Но Софья Андреевна требовала привилегии для себя на издание собрания сочинений мужа. В отношениях между Толстым и его женой и сыновьями нарастает взаимное отчуждение.

Новое миропонимание писателя отражено также в его статьях «О переписи в Москве», «О голоде», «Что такое искусство?», «Рабство нашего времени», «О Шекспире и драме», «Не могу молчать». В эти и последующие годы Толстой пишет также религиозно философские сочинения: «Критика догматического богословия», «В чем моя вера?», «Соединение, перевод и исследование четырех Евангелий», «Царство божье внутри вас». В них писатель не только показал перемену в своих религиозно нравственных воззрениях, но и подверг критическому пересмотру главные догматы и принципы учения официальной церкви.

Социально религиозные и философские искания привели Толстого к созданию собственной религиозно философской системы (толстовства). Толстой проповедовал в жизни и художественных произведениях необходимость нравственного усовершенствования, всеобщую любовь, непротивление злу насилием, за что подвергался нападкам как со стороны революционно демократических деятелей, так и со стороны церкви. В начале 1900 годов он пишет ряд статей, разоблачающих всю систему государственного управления. Правительство Николая II выносит постановление, по которому Святейший Синод (высшее церковное учреждение России) в феврале 1901 года отлучает Толстого от православной церкви как «еретика».

В 1901 году писатель жил в Крыму, лечился после тяжелой болезни.

В последнее десятилетие жизни он написал повесть «Хаджи Мурат», пьесы «Живой труп», «Власть тьмы», «Плоды просвещения», рассказы «После бала», «За что?», роман «Воскресенье».

В последние годы жизни Толстой оказался в центре интриг и раздоров между «толстовцами», с одной стороны, и женой, которая защищала благополучие своей семьи, детей — с другой.

22 июля 1910 года Толстой составил завещание, в котором предоставлял всем издателям право на издание своих произведений — как написанных после 1881 года, так и более ранних. Новое завещание обострило отношения с женой.

10 ноября (28 октября по старому стилю) 1910 года в пять часов утра Лев Толстой, сопровождаемый лишь личным врачом Душаном Маковицким, тайно от семьи покинул Ясную Поляну. В пути Толстой заболел, у него поднялась температура и он вынужден был сойти с поезда, следовавшего в Ростов-на-Дону. На маленькой железнодорожной станции Астапово Рязано-Уральской железной дороги в домике начальника станции писатель провел последние семь дней своей жизни. Врачи определили воспаление легких.

20 ноября (7 ноября по старому стилю) 1910 года на станции Астапово (ныне станция Лев Толстой) Лев Николаевич Толстой умер. Его похороны в Ясной Поляне стали событием общероссийского масштаба.

Материал подготовлен на основе информации открытых источников